Е.Н. Щировская

МАЛЕНЬКАЯ КАТЕНЬКА

Милые мои внучки, родные и двоюродные, вы любите, когда я рассказы­ваю вам про свое детство. Вот я и решила, пока делать мне нечего, напи­сать об этом, может и не очень интересном, но МНЕ дорогом времени.
Я очень рано помню себя. Но, как, пожалуй, всегда бывает, самые первые мои воспоминания - это отрывки, картинки не связанные между собой. Первое, что я помню - это дедушкины ноги в мягких ботинках и штаны со штрипками, надетыми сверх этих ботинок. А на штанах широкие (генеральские) лампасы . И ножки кресла красного дерева. Я, должно быть, сидела под этим креслом. Мне было очень хорошо именно от присутствия этих ног добрых и родных для меня.
Потом я помню большой зал. Много народа, стол посередине комнаты, где он никогда не стоял. Очевидно, на нем был гроб с дедушкой, но мне это было не совсем ясно и не очень грустно. Страшно стало, когда вынесли гроб, все вышли, двери были распахнуты, я осталась одна, было холодно. Потом кто-то увел меня в комнаты...
Дальше помню уже Бессоновку. За столом в столовой пили молоко из больших чашек с синим рисунком, а внутри чашек мелкие трещинки. На столе стояли стеклянные блюдечки с вареньем, крутые яйца, молоко в глиняном кувшине, хлеб. А Тусенька (старая экономка) за самоваром разливала чай, старшим.
Во дворе, по низкой зеленой траве бродили телята. Они сосали друг другу уши, а, если им дать руку, они, выпучив свои лиловые глаза, заса­сывали ее чуть не до локтя и без помощи старших вытащить ее было трудно и страшновато.
Потом, меня укладывали спать, а когда я вставала, был все еще день и солнце и телята во дворе и время тянулось медленно, медленно.
Иногда, когда бывало особенно тихо (мама кормила грудью маленького), в комнату мягко впрыгивала лягушка и ловила на белой стене мух - страшно быстро, точно стреляя в муху длинным языком. В комнате было темно, а одна стена освещена солнцем и на ней мухи.
Во двое под балконом жили собаки. Так и назывался - собачий балкон (крыльцо) в отличие от другого балкона, который выходил в сад. На фаса­де над собачьим балконом висел металлический щит с изображением Озеровского герба. Удедушки гербы были и на обеденном сервизе и на вышитой подушке. Очевидно, он гордился своим родом.
Лет с 4 - 5 у меня идут уже последовательные воспоминания. Нас было уже двое - я и мой маленький братишка Лелечка. Мы жили зимой у бабушки - Граменьки в Харькове на Каплуновским переулке. Помню, как нас мучителько одевали для прогулки. Сначала шерстяные рейтузы, на шею шелковые плитки, потом теплые носки, валенки, сверху шубку, которую очень противно туго застегивали на крючок под подбородком. Капор, шарф, рукавички и, когда мы вываливались во двор с красными деревянными лопа­точками для снега, - трудно было дышать и шевелиться.
Пока мы копали снег перед домом, выходила Баба-Няня в плюшевом черном пальто, шляпе, с муфтой - и мы отправлялись на прогулку. Шли медленно - мы с Лёлей впереди, Баба-Няня сзади. Шли так по дощатым мосткам переулка, по Каплуновской улице, по Пушкинской до угла Театраль­ного сквера. Там на углу была аптека - цель нашей прогулки - с чудесными голубым и желтым стеклянными шарами. Мы долго на них смотрели, а я пробовала читать надпись на витрине: А-п-т-е-к-а . У меня почему-то получалось "Апатека". Потом шли домой. Был еще чудесный, волшебный мага­зин Жевержеева. В него поднимались по деревянным ступенькам. Иногда, но увы, не всегда, Баба-Няня покупала нам по шоколадной бомбе с сюрпризом. Она не любила их покупать, т.к. считала, что шоколад в них плохой, с клеем. Вообще она была против того, чтобы мы ели много сладкого. Но какое счастье, по возвращении домой, развернуть серебряную бумажку, разбить бомбу и вытащить сюрприз. Увы, мало пригодный для нас - сервис, колечко или брошку. Они тотчас же перекочевывали к нашим молодым няням или горничным. Но один раз я нашла там зеленый ножичек! Правда, лезвие у него было костяное, а в остальном он был совсем, как перочинный и я очень дорожила им. Мы все время мечтали найти второй - такой же для Лели.
Обедали мы тогда внизу, в угловой комнате. Стол был накрыт клеенкой белой с черными крапинками. Были у нас и индивидуальные маленькие клееночки с рисунком. Кормила нас Баба-Няня. Она же и спать укладывала нас вечером, и будила утром. А если мы болели - давала нам лекарство по наз­начению нашего детского врача, у которого была внучка Танечка впослед­ствии моя подруга.
Маму я в то время плохо помню. Граменьку тоже. Самый близкий, родной и необходимый человек была Баба-Няня. Были еще молодые тетушки. Тетя Катя почему-то больше всего вспоминается за завтраком. Она разбивала для нас яйца всмятку, крошила в них французскую булку, солила и быстро размешивала ложечкой. Тетя Шура играла с нами в разные веселые игры: например, в разноцветных собак. Мы, взявшись за руки, потихоньку, с замирающим сердцем шли по комнате и, вдруг, тетя Шура кричала -"Из за угла выскочила зеленая собака!" Мы мчались спасаться, а она снова: Куда?! Скорее назад – там лиловая и голубая! А вот из-под стола вылезает оранжевая! И спастись можно было только вскочив с ногами на диван. Хорошо, если не видела Баба-Няня. Она не любила, чтобы в башмаках прыгали по дивану
, а тем более тетя Шура. Так же мы играли с тетей Адой / (двоюродной теркой), когда она жила у нас в Харькове.- Иногда мы играли вдвоем с Лелей: я ехала куда-то с куклой Варварой, на нас нападали разбойники, а Леля - Добрый Гак - всегда вовремя спасал нас. Мне иногда хотелось, чтобы разбойники Варвару или лошадей убили или ранили, но Добрый Гак никогда до этого не допускал.
Вечером нас укладывали спать, а старшие в угловой комнате (рядом с нашедетской) читали вслух, а остальные вязали или иногда играли в карты. Лелечка спал, а я долго слушала, как они разговаривают. Тусенька с большим азартом что-то доказывала, Баба-Няня спокойно усмехалась, а тетки и мама смеялись и спорили. Иногда, я являлась к ним в ночной рубашечке. Но меня тотчас отправляли обратно. Мама шла поси­деть пока я засну, а больше Баба-Няня давала мне держать ее за руку и тихонько рассказывала всегда одну и ту же сказку - Как мальчик попал к старичку в чудесный сад с необыкновенными фруктами, которые раскачи­вались на ветках и сами давались ему в руки по велению старичка. Она говорила медленно, сонным голосом и я не то слышала ее, не то сама уже во сне видела эти ветки с апельсинами, яблоками, сливами...
Тетки мои в то время учились - тетя Шура и тетя Ада - пению, а тетя Катя рисованию и живописи. Тетя Шура и тетя Ада много пели дуэты и соло. Граменька очень хорошо им аккомпанировала на рояле. Это все бывало наверху, в зале.
Папа, верно, в ту зиму был,у своей матери - бабушки Раго­зиной (в Бедрицах Калужской губ). Я только помню, что, когда он приез­жал, то привозил много фруктов - апельсинов, мандаринов, винограда, которые он покупал в дорогом и превосходном магазине.


* * * * *

Мама стала прихварывать. Граменька волновалась и все спрашивала - как она себя чувствует. А Баба-Няня сказала, что мама больна и у нас даже будет пока жить Софья Ивановна. Это была акушерка. У нее была бородавка возле носа и очень красивые красные бархатные туфли, которые она надевала, когда жила у нас, еще была у нее сумка и белый халат.
Они с Бабой-Няней пили кофе в угловой комнате и мало на нас обра­щали внимания ; они рано нас уложили спать. Велели ставить самовар и
Баба-Няня не сидела с нами в тот вечер.
Мы немного поиграли в королев, завернувшись в одеяла и надев на
головы подушки, но скоро заснули. Утром проснулись сами, было уже довольно поздно. В окно сквозь сучек в закрытой ставне падал солнечный лучик и я пугала Лелю, что это волк заглядывает к нам одним глазом... Но тут вошла Баба-Няня и сказала, что у нас родилась сестренка - она у мамы. Чтобы мы скорее одевались и шли ее смотреть. Начался ритуал вставания: надели дневные рубашечки, лифчики с пристегнутыми чулками, штанишки, умылись, причесались. Стали на колени перед иконами и прочи­тали свою обычную молитву: "Помилуй. Господи, папу, маму, Граменьку, Лелечку, меня и всех моих родных и близких. Аминь" Сказали Бабе-Няне - С добрым утром" и помчались смотреть сестренку.
Мама лежала в кровати, а сестренка была на руках и Софии Ивановны. Она не особенно нам понравилась, хоть ее развернули и показали какие у нее маленькие ручки и ножки. Но она была лысая и уписялась... Пришел папа, веселый и уверял, что сестренка отличная. У мамы были конфеты, которыми она нас угостила, хоть Баба-Няня и говорила - не надо до завтрака. А папа сказал, что это сестренка угощает - значит можно. Это было 17 марта 1910 года.
Стали думать - как ее назвать? Сначала хотели Мариной - маме это имя нравилось, но потом решили Лидией, т.к. именины Лидии - ближе всего.
И вот крестины. Мы с Граменькой и Лелечкой на своем верном Добром поехали за город в Померки. Хотели нарвать побольше пролесков, чтобы украсить купель. Но цветов там еще не было. Мы просто проехались очень хорошо. Снег уже всюду сошел. Земля дымилась и на деревьях набухали почки, небо синее и так легко дышалось. Цветы мы купили в цветочном магазине - много и срезанных и в горшках.
Привезли из церкви купель, завернули ее простыней, перевязали широкой розовой лентой. Лиду в крестильной рубашечке с кружевами и розовыми бантами держала на руках крестная мать тетя Катя. Кто был крестный отец - я не помню. Крестные мать и отец с Лидой на руках три раза обошли вокруг купели и по указанию батюшки дули и плевали на воображаемого Сатану. А потом Лиду окунули в воду, она заорала и крестины кончились. Все взрослые пошли обедать, а мы еще побегали вокруг купели, потрогали восковые свечи и, боюсь, что под шумок и куклу Варвару сунули в купель. Была Страстная Неделя. Мы ходили в церковь не очень активно, но взрослые все кроме папы говели. Было весело и радостно от наступающей весны, от запаха оттаявшей земли в садике у нас перед домом и в пере­улке, от колокольного звона.
Нас возили на Добром в магазин детской одежды. Купили нам бушла­тики, Леле матросскую бескозырку, а мне белую шляпочку с лентами - к Пасхе. А потом мы упросили Граменьку спуститься под Университетскую Горку, где был меховой магазин. На его витрине красовались чучела разных зверей - соболя, куницы, горностая, медведя, волка, лисы, зайца, каких то птиц. Все они были расставлены, как живые: куница на дереве, медведь на задних лапах, возле него лиса гонится за зайцем, а волк выглядывает из за куста... Мы могли часами смотреть на этих зверей, но кучер Осип терпеть этого не мог, уверял, что лошадь не стоит и дру­гое. Бывало, отъедет немножко, а мы начинаем просить, еще вернется, чуть, чуть постоит.
Незадолго до Пасхи я немножко приболела, а папа с мамой в это время сняли квартиру на Губернаторской улице. Купили обстановку, все расставили, даже шкафчик с игрушками. Лелечка уже был там с ними, а я еще нет. И вот вечером мы все вчетвером пошли туда пешком. Проходя по Технологическому саду, мимо Белгородского спуска я в первый раз заметила сколько блестящих огоньков было видно под горой - какой большой Харьков! Квартира оказалась такая большая и красивая. Была у нас отдельнаядетская и отдельная игральная комната, где был шкафчик с новыми игрушками, диван, ковер на полу. Папина и мамина спальня рядом с детской. Столовая, гостинная, кабинет. Ванная топилась газовой колонкой и всюду было паровое отопление. Подоконники на окнах такие широкие, что можно было на них сидеть и, даже, ходить.
Не было только Бабы-Няни, но часто она к нам приходила, иногда ночевала, а уж если кто из детей заболевал, - то жила все время болезни. И Граменька часто приезжала, возила нас кататься на Добром, иногда в кондитерскую за конфетами и пирожными.
Потом мама говорила, что это был самый счастливый в ее жизни год, когда они с папой зажили, наконец, своим домом. Папа, я думаю, тоже был рад не жить, наконец, в зятьях, а стать самому хозяином в своей семье.
И вот снова настала Пасха! В столовой накрыли пасхальный стол. Ночью после заутрени все пришли к нам. Мама была такая наряднаяи красивая в модном шелковом сером платье с розовыми цветочками. Папа в новом костюме, дядя Костя с тетей Марусей, Паша Батюшков, Володя Лимонт-Иванов, Аркадий Снесаревский, его сестра с мужем - все молодые, веселые, шумные. Христосовались. Мужчины, понятно,
выпили и заговорили громче обычного. Мы тоже появились, так как уже настало утро. Нам подарили шоколадные яйца и большого шоколадного зайца - только одного! В зайце вынималась шоколадная подставка и из него высыпались конфеты – драже.
А на столе стояла фаршированная утка, жареный поросенок, окорок. - У всех ножки были обернуть белой завитой и гофрированной бумагой: очень нарядно. Масло было в форме барашка, куличи украшены сахарными цветами, возле сырной пасхи стоял сахарный барашек с красным флагом /?/. Яйца мы сами красили накануне и с гордостью посматривали на свои любимые, особенно удачно покрашенные.
Потом, все пошли поздравлять Граменьку и теток. Вечером мама,вернувшись домой, прямо, в передней села на стул, сняла модные туфли и корсет вытащила из под платья и сказала, что праздники ужасно мучитель­ны из-за неудобной одежды! Папа только посмеивался.
Летом мы поехали к папиной маме в Бедрицы. Ехали мама, няня Прися, Леля и я. Было очень интересно ехать в поезде так долго. До. Бессоновки мы ехали всего два часа, а тут почти двое суток, В Харькове нас проводили все Озеровы. Граменька, конечно, всплакнула на вокзале.
У нас было отдельное купе первого класса, с бархатными диванами, зеркалом и умывальником. Севши в поезд, еще даже до его отправления мы потребовали у мамы есть. Она сказала, чтобы мы подождали пока выйдут провожающие и двинется поезд. Наконец, он тронулся. На столике, на белой салфетке разложили крутые яйца, соль, хлеб, курицу. Началось питание - самое интересное, как я считала, в дороге. Дома мы ели хорошо, но это было неинтересно. Другое дело в пути. Поезд потряхивает, курицу ломаешь руками и все необыкновенно и вкусно.
Вечером зажгли синюю лампочку, постелили постели. Мне и Ирисе на верхних полках, а Леле и маме - внизу. Тогда еще около верхних полок были парусиновые такие простынки, которые застегивались по краям, чтобы на упасть. Получалась как бы люлечка. Поезд шел, потряхивал. На станциях звонили звонки, мелькали яркие фонари. Диспетчер кричал маршрут поезда - Белгород - Курск - Орел - Тула ... Так чудесно спалось под эти звонки и крики... Утром, когда я проснулась мама и Прися уже встали и умылись, а Лелечка еще в рубашенке сидел на столике и смотрел в окно. Мама доста­ла спиртовку и сухой спирт исварила в маленькой кастрюльке кашу.
После завтрака стали собираться - предстояла пересадка на большой узловой станции. Поезд остановился. Носильщик с бляхой на груди и в белом фартуке вынес наши вещи. Я снова удивилась - как носильщики могут носить столько вещей сразу: в руках два чемодана, под мышкой две сумки. На станции пошли в буфет, купили жареные пирожки с капустой и яйцами, особенные дорожные пирожки, какие дома спечь невозможно. Наконец, дождались своего поезда. Тут уж было не так удобно и красиво, как в первом, да и ехать уже надоело. На следующее утро мы приехали наконец, на станцию Кудринскую. В поезд вошел папа и кучер Иван Петрович. Они вынесли вещи, нас и поезд ушел. Папа казался каким-то не таким, как в Харькове. Поразило, что у него на загореломлице стали видны рыжие (может быть выгорели на солнце) усы. И одет он был как-то по-другому - в белой фуражке, в парусиновом светлом костюме...
У подъезда станции стояла коляска, запряженная тройкой серых лошадей. Лошади встряхивали норовами и что-то звенело на них. Папа показал нам лошадей, рассказал, как их зовут. Коренник, совсем почти белый был заслуженный жеребец Узник, а на пристяжках молодые более темно-серые кобылки. Иван Петрович подобрал вожжи, папа сел перед нами на маленькую скамеечку. Пристяжные свились, коренник тронул рысью. Папа с мамой о чем то говорили, а я смотрела под ноги лошадям, как они мелькают быстро, легко, почти беззвучно по мягкой проселочной дороге. Лелечка задремал у Приси на руках.
Бабушка Бедрицкая совсем не была похожа на Граменьку - высокая прямая, с темными с легкой проседью волосами. Все вышли на крыльцо нас встречать: бабушка большая и ее сестра Соня - бабушка маленькая, тетя Аня и ее муж толстый и веселый с бородой - дядя Миша, дедушка Александр Васильевич, похожий на былинного богатыря - тоже с бородой, но только белой, его дочь Шура - взрослая девушка, ее подруга и малень­кая (такая как я) девочка Верочка. Все не такие, как у Озеровых, более простые, более веселые. И дом совсем не такой - деревянный. Балкон очень высоко, на него поднимались по лестнице. Перед домом темные разве­систые ели, а за ними под поросшим деревьями текла река Серена, а за ней с балкона виднелись и поле и березовая роща.
В зале были разноцветные стекла и от них на полу такие красивые разноцветные пятна. Длинный коридор, разные комнаты, совсем незнакомые. Комната со шкафами - гардеробная. Лестница наверх, там с одной стороны две комнаты, потом чердак и еще три комнаты. К ним вела вторая лестни­ца - витая, деревянная; вместо перил веревки обтянутые бархатом. Назывались эти комнаты - женский верх и мужской верх. В саду у бабушки было много малины, смородины, яблок.
Верочка подружилась с нами, мы с ней хорошо играли, только она была смешно шепелявая. Боялась щенка, который за нами бегал и кричала Ирисе: "Няня, шлашите от штрашной шабаше!" Верочка была хорошенькая, с большим бантом в волосах, в розовом платье и белом фартучке, который она не пачкала, к моему удивлению. Скоро она со своей мамой уехала. В реке Сирене мы купались с папой, а наша няня Прися, которая очень хорошо плавала спасла раз тонущую девушку и через год получила медаль "За спасение утопающих"» С папой мы катались на лодке, ходили в рощу за грибами. Папа очень хорошо умел лазить по деревьям - высоко по совсем гладкому стволу. А как-то гуляя с ним и мамой добрались до лужка сплошь заросшего незабудками. - это было, незабываемо красиво.
У бабушки в зале были часы " с репетицией" - когда надо было бить, они играли мелодию "Веселый Стрелочек". На "горке" у нее стояло много дорогих статуэток: чашечек, кувшинчиков. Нам не разрешали их трогать - все это было дорогое. Леля взял в ручку какой-то кувшинчик, из топкого стекла. Когда мама хотела взять у него, он так сжал кулачек, что раздавил стекло и очень сильно порезал себе ручку. Мама и бабушка не могли остановить кровь. Скорее запрягли лошадей и повезли его в Мещевск к врачу. Я тоже поехала с ними.
Бабушка Бедрицкая очень любила молодежь и молодежь ее любила. В большом зале часто устраивали "живые картины". По вечерам собиралась вся молодежь - учителя, учительницы, приказчик, повар Вася, горничные и пели хором под гитару. Папа пел басом и любил петь. Одно, время он даже был церковным регентом. Пели и дядя Миша и тетя Аня и дедушка Саша. Стали играть в шарады. Сшили занавес через весь зал, сделали разные костюмы и ставили шарады, как маленькие счетчи (?). Мы были зрителями и должны были шарады отгадывать. Бывало очень весело. А в одной шараде, где изображалась школа, и я участвовала. Мне сделали форму и когда "учительница" спросила сколько будет 2x2, я сказала - четыре. А дядя Миша изображал плохого ученика, второгодника. Он был тоже в форме, которая была эму мала и "не мог" ответить сколько 2x3.
В конце лета я заболела дизентерией. Приезжал доктор из Калуги, поставил диагноз. Меня отделили, я лежала у бабушки в спальне. У меня сильно болел живот и мама все время была со мной. А Лелю папа и Прися отвезли в Бессоновку к Озеровым. Но это было только хуже - я болела здесь, а он заболел там. Со мной была мама, а с ним папа, тетя Шура, Баба-Няня и Граменька. У мамы душа разрывалась.
Я очень тяжело болела и чуть не умерла. Была уже осень, когда я стала вставать, но я разучилась ходить. Почти все гости разъехались домой ,в Бедрицах стало грустно и тихо. Со мной больше всего, возилась Маленькая бабушка. Она сделала большой картонный домик, всю мебель в него, занавески, окна из цветной слюды и в домике зажгла свечечку. Я с трудом, шатаясь добралась до этого чудесного кукольного домика. В Бедрицах повар Вася готовил необыкновенные яйца из желе. Принесет бабушка яички, а когда их очистить, они в середине прозрачные - зеленые
или фиолетовые - из черной смородины.
Наконец, мама решила ехать со мной в Бессоновку. Я уже понемногу ходила, а Леля еще тяжело болел. Приехал папа и вот мы уже в поезде едем домой.
Когда мы приехали на станцию Веселая Лопань, нас ожидал сюрприз: Кучер Григорий, вынося вещи, сказал, что ея Превосходительство (так все служащие называли Граменьку) - распорядилась, чтобы за маленькой барышней приехали в карете, да еще в сопровождений верховых с факела­ми. Папа очень возмутился - там и ехать то всего 7 верст и не холодно, и светло, еще. К моему сожалению, факелы он велел потушить, а нам приш­лось сесть в карету. В ней было душно, пахло плесенью, так как давно уже никто в каретах не ездил. Ехали мы четверней гнедых. Лошадей звали: Губернатор, Городовой, Кальф и Крылатка. Я смотрела в малень­кое окошечко в дверце. Мимо бежали поля, покрытые ярко-зелеными озимыми. Григорий сказал, что были уже заморозки.
Дома я застала Лелечку еще совсем больного, он еще не вставал и тетя Шура готовила ему куриные котлеты на пару. Мне они очень нрави­лись и я "помогала" (или мешала их готовить). Леля скоро выздоровел. У него все прошло, бесследно. А у меня еще долго были очень сильные боли в животе. Мама меня тогда носила на руках, а я ревела и кусалась, мама жалела меня. К зиме и у меня все прошло.
В Харьков мы вернулись, когда уже выпал снег. Ехали с вокзала ночью. Поднятый верх экипажа был мокрый. На тротуарах кое-где белел снег, а кое-где под фонарями блестели лужи. Ярко освещены были витрины магазинов. На перекрестках стояли городовые в мокрых черных плащах.
Зиму мы опять прожили на Губернаторской, а на лето уехали к себе на хутор.

* * * * *

В то лето мы жили на Хуторе впятером: мама, папа, Леля, Лида и я. Лида начинала уже ходить, но она была как то мало заметна - все больше толклась возле мамы. Мы с Лелей не отставали от папы. С папой мы косили траву на лужке перед домом и Леля с папой беседовали с кучером Иваном Дмитриевичем, который помогал косить. Я не любила разговаривать с дядь­ками, и бежала к маме. Она часто возилась с цветами около балкона. В тот год впервые у нас цвели розы - белые, розовые. Мама очень любила цветы, много выписывала семян, разбивала клумбы, копала, полола. Не все было у нее удачным, но некоторые, как голубой дельфиниум чудесно цвели. Возле дома росли каштаны (конские) и грецкие орехи, а дальше голубые ели, сирень и алея из пирамидальных тополей. Мама, получив в приданое землю - сама планировала сад, вместе с садовником сажала и разбивала цветники и куртины.
Аллея тополиная вела к пруду - радости нашей жизни. Вечером часто мы с папой и мамой бродили по тропинке над самой водой, сидели у воды на старой иве, и я всегда боялась, что мама упадет в воду. С па­пой мы ездили кататься на дрожках в поле и папа давал править Леле, и мне. Он любил быструю езду и, когда подбирал вожжи, вороной Кролик мчал нас во весь дух.
Иногда, если шел дождь, шумели под ветром деревья и становилось прохладно. В гостиной зажигали огонь в камине. Мы с Лелей садились на коврик, сделанный из лисьей шкурки, а мама или папа читали нам вслух сказки Андерсена. Леля больше всего любил "Гадкого Утенка", а я "Маленькую Русалочку". Была еще сказка про добрую и красивую великаншу, которая далеко ходила "искать счастье", и только вернувшись домой и увидев золотую полосу заката на своем домике, - поняла, что, счастье ее тут, дома... Мама тогда отложила книгу и сказала - "Да, как хорошо, что я тоже поняла и почувствовала, что счастье сейчас тут, с нами!" Больше я никогда этой книжки не видела – мама, должно быть, спрятала ее.
Как то на Троицу мы собрались в Бессоновку (за 3 версты от нас) в церковь и к Граменьке. Нас уже одели. У меня было белое платье с салатным шелковым поясом и такие же ленты в косах. Нарвали большие букеты розовых и белых пионов, уже запрягали лошадей, когда небо вдруг нахмурилось и повалил снег. Снег лег сугробами на земле, на балконе. Согнулись и сломались некоторые деревья от его тяжести... Мы сначала подняли рев так как расстроилась поездка. Но мама открыла дверь на балкон, зачерпнула полную тарелку снега, размешала его с вареньем и сказала, что это такое мороженое. Мы совершенно утешились. Через день снег весь растаял.
Раз мы с папой и Лелей пошли пешком в лужок на речку Уды. Там было много желтых кувшинок и мы просили, чтобы папа нарвал их нам. Он сначала не хотел, но потом разделся и поплылнарвал кувшинок и принес нам. Тут мы увидели ирисы в камышах. Он и за ирисами, полез, вернулся очень грязный и сердитый. Мы хохотали, глядя, как грязная вода текла по его ногам. Папа кое как обмылся, оделся и мы пошли домой. Было жарко, цветы скоро завяли, хотелось пить. Я раскисла и хныкала: "скоро ли мы дойдем!" Папа взял на руки Лелю (ему было только три года и он натер ножки сандалиями). Я тогда начала реветь в голос, садиться на землю и врать, что у меня тоже натерты ноги. Папа посадил нас обоих на плечи и немного пронес, потом сказал, чтобы я теперь шла пешком. Я опять стала реветь и тогда он сказал Леле: "Слушай, Алексей, ты же мужчина, видишь девченка ревет. Попробуй идти пешком!" Лелечка сказал: "Я, папа, попробую босичком!" Не плачь, Катечка, я пойду!!" Скоро мы добрались до дома - я удобно рассевшись на папином плече (хоть немного и стыдно было), а Леля пешком с санда­ликами в ручках. Дома папа все рассказал маме.
Как-то мы с мамой и Лелей пошли в поле, где окучивали картошку. Там были женщины с детьми. Мама и женщины работали, а мы играли с ка­кой-то девочкой. Мама увидала, что на девочке была сыпь, но ее мать стала уверять - "Ничего, Варвара Алексеевна, это корь. Все дети должны корью переболеть, пусть себе, летом она легко пройдет!" Вечером мама рое же беспокоилась, рассказала папе про девочку, но лапа тоже сказал, что они все болели корью - "Пройдет, ничего, да, может и не заразятся!"
Прошло недели две и заболел Леля. Сначала нас с Лидой от него не
отделяли. Мы вместе играли. У него стало сильно болеть горлышко, голова, сделался большой жар и он все просился к маме на ручки. Вызвали фельдшерицу. Ей показалось, что у него дифтерия. Она ввела сыворотку, а нас отправили в Бессоновку. Леле было все хуже. Папа поехал в Харьков за доктором. Доктор, приехав, сказал, что это скарлатина в очень тяжелой форме. Леля умирал. Мама сама, видно, бредила. Ей все казалось, что к его кроватке наклоняется женщина в белом платье и хочет его унести. Леля умер у мамы на руках, когда казалось, что ему наконец стало лучше. Перестало болеть горло, он стал глотать, выпил молочка и заснул...навсегда... ,
Хоронили его в Бессоновке, но в дом не занесли - прямо в церковь. Гробик его поставили в склепе под церковью на дедушкин гроб. Мама и папа вымылись в бане после похорон и пришли к нам. Какие-то совсем странные, чужие и к нам безразличные...
Пока все были на похоронах, я перед зеркалом хотела укоротить себе челку на лбу, а потом решила выстричь всю голову - до кости. Тут как раз наши и вернулись. Баба-Няня и Граменька ахнули и стали меня бранись. Мама ничего не сказала, махнула рукой и заплакала. Недели через две папа уехал в Бедрицы, а мама, как сумасшедшая часто ночью в рубашке бежала к церкви - ей казалось, что Леля ее зовет... Потом маме приснился сон: как будто война и Лелечка взрослый -офицер умирает от ран и говорит ей: «Зачем, мама, ты тогда, в детстве вымолила меня у Бога? Я бы умер, как заснул, у тебя на руках... А теперь столько, ужасов пережил и вот умираю в таких мучениях!» Она проснулась в слезах и подумала, что это не простой сон и - после этого немного успокоилась. Мама всегда помнила этот сон. И в 1941 году говорила мне: " Вот она, та страшная война, о которой мне говорил Леля, и которая мне приснилась"»
В конце лета мы с тетей Шурой, Тусенькой, Бабой-Няней и Лидой уехали на Волков Хутор к тете Шуре, где построили новый дом и должны были его освящать. Дом был красивый, с мезонином, с широкими колонами, и лестницами. Сад был молодой, деревца маленькие - ниже меня (а мне в тот год минуло шесть лет). Чтобы создать видимость сада, вдоль всех дорожек посадили веники – кипариски - как их наши называли. Они очень хорошо выросли и действительно казалось, что есть сад. Только в конце сада росли большие деревья - вербы и осокори. Там было сыро, прохладно и все растения были перевиты крупными белыми вьюнками. На Волковом я подружилась со своей родственницей Негой Пеньеншкевич и ее братьями.
Однажды, гуляя в лугу, за нами погнался злой бугай - бык. Мы с Негой успели перелезть через ограду сада, а маленькая Лида, в красном сарафанчике (говорили, что быки бросаются на красный цвет) не успела. Мы испугались, хотели бежать её спасать, но бык ее не тронул. Он фыркнул на нее, порыл копытами землю и убежал. А вот лягушка гналась за Лидой и прыгала на нее, пока та не заревела во весь голос. Это было на речке, куда мы ходили купаться с тетей Шурой и Тусенькой.
Осенью мы вернулись в Харьков на Губернаторскую. Папа никак не мог устроиться на работу - он был офицер, вышедший в отставку, а гражданской специальности не имел. Он ездил, хлопотал через родст­венников в Петербург, в Москву. Ему что-то обещали, но ничего не выходило. А деньги были очень нужны. Оба имения - и Доброселье и Хутор были заложены и мама всегда волновалась, когда подходил срок уплаты процентов в банк. Перед тем за долги перед банком было продано имение наших соседей, и им пришлось уехать. Зима прошла невесело. Очень чувствовалось отсутствие Лели. Лида была еще совсем маленькая.
Меня начали учить французскому языку. Вместе с моей учительницей - старушкой на целый день приезжала ее внучатая племянница Анжель. Мы с ней скоро подружились и сбежав от бабушки играли моими игруш­ками, особенно с большой плюшевой обезьяной. Говорили при этом, конечно по-русски. Единственно, что я быстро усвоила - это фразу " Тити, ты мне надоела"! Так Анжель обычно отвечала своей бабушке. Мама пришла в ужас, когда я повторила это, а добрейшая Мадам отве­тила: "Ничего, это хороший французский.
Весной был день рождения Анжели. Ей очень хотелось иметь такую же обезьяну, как у меня. Мама купила тоже красивую большую плюшевую обезьяну, но без хвоста, а мы почему-то особенно ценили в обезьяне хвост. И тогда я решилась - отрезала у своего Жоли-Кера хвост, и при­шила его новой обезьяне, а свою засунула подальше под диван, (хоть у меня сердце обливалось кровью - точно у живой отрезала!). Но, увы, Анжель не обрадовалась, а догадалась - чей хвост. Стала искать Жоли-Кера, а, когда нашла его под диваномбез хвоста, страшно разры­далась, обняла его всего, в пыли и все повторяла: "Бедный, бедный Жоликер! Не жалеет тебя Катька, хвост отрезала!"
Так прошла зима и ранняя весна. Мы уехали на Хутор, а как про­вели лето я совсем не помню. Ездили в Бессоновку. Там у меня были две подружки: Клава дочь священника и Соня тети Шурина крестница, внучка управляющего Андрея Владимировича.
Андрей Владимирович в детстве был крепостным, а потом они с дедушкой ездили на собаках на севере, строили г. Верный (Алма-Ату). Он был дедушкин ровесник, слуга и друг. Маленький седенькийстаричок.
С Соней было особенно интересно играть. Она была большая выдум­щица на всякое веселье. Нам с ней тетя Шура доставала свою старую куклу Володю. Когда то, это, был бравый солдат из папье-маше, ростом с пятилетнего ребенка. А потом он поломался, у него уже не было ног, усы стерлись и он носил старое тети Шурина, платье. Но тетя Шура его очень любила и берегла. Нам с Соней она шила тряпочных кукол, рас­крашивала им лица, пришивала настоящие волосы и шила платья. Мы их называли "мадамки". Но Соня была завистливая. Как то раз у моей мадамки было что то - платье или лента лучше, и она объявила мне: "Катечка я сейчас твоей мадамке голову откушу! Я страшно заорала, а Соня, схватив мадамку зубами, правда оторвала ей голову. На крик прибежала тетя Шура и голову мадамке пришила обратно.
Еще мы любили после дождя с ветром собирать падалицу под дере­вьями и устраивать магазин, где продавали фрукты. Беда была в том, что обе мы хотели продавать. Спасибо, "покупали" Тусенька или Граменька. А Граменька играла с нами в море. Будто мы приехали в Крым. И вот по камушкам бежим по берегу. Камушками были большие перепле­тенные комплекты журнала "Нива". Мы их разбрасывали по полу и Гра­менька, подобрав юбки, прыгала первая, а мы с Соней и Лидой за ней. Пока в дверях не появлялась Баба-Няня и не стыдила ее: "Екатерина Васильевна, как не стыдно, детей, чему учите! Граменька быстра велела все прибрать. Но через несколько, дней мы опять так же играли. Помню, как я раз так капризничала, что папа через гостиную вынес меня на балкон и там запер. Я орала, кусалась, хваталась руками за мебель, но ничего не могла поделать - папа был сильнее меня.
Зимой сняли новую, более дешевую квартиру в доме Кирьяновых на Садово-Куликовской. Здесь не было, парадной лестницы со швейцаром в ливрее, парового отопления, но комнат тоже было, много), а главное, был большой сад. У Кирьяновых было много детей: Василий Васильевич старший сын, Сергей - студент, Наташа уже замужняя, Таня и Маня (по прозвищу тетя Слоня, т.к. она была толстенькая) гимназистка, старших классов.
Мне было уже семь лет и меня стали учить читать, писать, ариф­метике. Приходила учительница: Клавдия Алексеевна Багрова, которая мне очень нравилась. Музыку я учила с Мартой Францевной Буль, тоже очень хорошей, но уже пожилой. А французский не с Анжелью, которая уехала с матерью и теткой в Ростов, а с мадемуазель Мари. Она жила у нас и я ее не любила. Училась я неплохо, но музыка и французский казались мне скучными и вообще лишними.
Клавдия Алексеевна преподавала в младших классах гимназии, куда я должна была поступить через год. Иногда она устраивала у себя дома праздники для своих учениц - приготовишек и меня приглашала, чтобы я познакомилась со своими будущими соученицами. Она угощала нас чаем с бутербродами и печеньем, а потом мы играли в разные игры. Весной, ходили гулять всей толпой в Технологический сад. В тот год в небе была видна комета,кто боялся, что эта комета может столкнуться с землей. Мы несколько ночей ходили на пустырь Каплуновской улицы смотреть ее, но я лично так ничего и не увидела.
Ранней весной мы с мамой и папой поехали к бабушке в Бедрицы, а оттуда в Доброселье. Это было старое папино родовое именье недалеко, от станции Спас-Деменск. Старый дом отремонтировали и мы прожили там все лето. Но ранней весной дом был еще нежилой, нетопленый и мы жили во флигеле. У папы были охотничьи собаки: пойнтер Гера, сеттер-гордон Будишка, а также гончие Флейта и Фагот и огромный вороватый Звонило. Ранней весной папа взял меня на тягу. Он поставил меня в лесу у дере­ва, а сам ушел дальше. В лесу было, тихо, сыровато,.. Пахло прелыми листьями и распускающимися почками, а косые лучи солнца ложились между стволов прямо: мне под ноги. Надо было стоять тихо. Мне было радостно и необыкновенно, и отчего-то сердце билось часто... Солнце зашло, в лесу стало темновато и тут с шумом полетели вальдшнепы высоко над деревьями. Папа выстрелил. Я не помню убил ли он что-нибудь, но ясно помню то чудесное ожидание, хлопанье крыльев и лес и полосу зари, когда мы шли назад...
В Доброселье я подружилась с девчонками: Ольгой пестрой (так звали ее за веснушки) и другой Ольгой. Была пасхальная неделя и они "куролесили" - так называли они пение "Христос Воскресе!" и играли в мать и дочку на балконе большого дома, Ольга была мать, а я дочка и у другой Ольги тоже была дочка из маленьких девочек. «Матери» нас все больше укладывали спать на разостланных полушубках и рассказывали страшные истории, которые были не очень страшные -как леший превратился с белую лошадь и обходил вокруг людей в лесу и они теряли дорогу. Как домовой лошади гриву плел, значит он эту лошадь любит и гриву расплетать нельзя, а какую не любит, ту ночью загоняет и она уторомвся в мыле и трясется. Как надо конский череп закопать под воротами или повесить на забор, чтобы скот не болел.
В Доброселье жил плотник-еврей. Он принес нам, приготовленные на свою пасху орехи вареные в меду - очень вкусные. Мама не особенно хотела, чтобы я их ела, т.к. в то время многие верили, что евреи на свою пасху всё кропят кровью русских мальчиков.
- Может они сами не знают - говорила мама - посыпят таким порошком, который дает им раввин, а он приготовлен из крови.
Я орехи все съела потихоньку.
После сенокоса к нам во двор пришла целая толпа крестьян. Бабы и девки в разноцветных сарафанах и шелковых платках, мужики в цвет­ных рубахах - со скошенным снопом травы. Пели песни, водили хорово­ды. Пели про оленя, который прятался от холода в лесу под елкой и его спрашивали : "Тепло тебе, олень, тепло, аль холодно? - "Тепло и холодна, всяк случается!" - отвечал олень. Одна бабка изображала оленя, что меня очень смешило - почему олень не молодой парень, а бабка. Но она, видно, знала слова песни и повадки оленя. Папа уго­щал мужиков и парней водкой, которая была налита в ведрах и закуской целовался с ними, а мама баб и девок вином, конфетами и пряниками. В Бессоновке на Ивана-Купала девочки носили "Маринку" - деревце, украшенное лентами и бусами, а на нем куколка. Там тоже раздавали конфеты и пряники, но хороводов никогда не водили и я не видала, чтобы, как папа, пили с мужиками вино и целовались.
В Доброселье была оранжерея, правда, она уже почти развалилась но все же в ней были разные растения, которые не могли расти на открытом воздухе. За ними ухаживал старый, глухой, очень почтенный садовник Василий Варфоломеевич.
Всем хозяйством заведовал Матвей Андреевич Огурцов. У него была поговорка -"Да-с , все было, все будет, как при дедушке!" Была еще Мария Степановна, она варила очень вкусные смоквы и пастилу. Жила она в отдельном домике и иногда приглашала меня к себе - чай пить. Боюсь, что я слишком много пожирала у нее смокв.
Все эти старики были когда-то крепостными - дворовыми. Все они были какие-то очень вежливые, культурные, степенные и очень всеми уважаемыми. Только одно было нехорошо - они целовали руки или уж хоть не руки (например папе), а в плечико. Называли на "вы" и по имени отчеству даже меня - барышня Екатерина Николаевна!
Когда дом отремонтировали, он показался мне похожим на дворец. Из передней, стены которой были покрыты расписными обоями из полот­на, винтовая деревянная - таинственная, как мне казалось - лесенка вела на мужской верх. Внизу шел длинный коридор, упиравшийся в столовую, отделанную панелями издуба и немного мрачную. В кабине­те потолок был расписан дубовыми ветками, а на стенах висели голо­вы волков, вделанные в деревянные оправы, чучело орла, лосиные рога, а на полу ковер из волчьей шкуры, тоже с головой, со стеклян­ными глазами, с открытой зубастой пастью и мягким, как настоящий, красным языком. По стенам стояли шкафы из темного дерева с книгами, кожаные глубокие кресла, такой же диван и большой письменный стол.
Зал был такой большой, что мне казалось - если лечь на пол у двери - другую сторону даже не видно. В зале был паркетный пол, стулья по стенам и рояль, а рядом маленькая комната с голубой шелковой мебелью - каминной. Спальня была перегорожена деревянной перегородкой и выходило как бы две комнаты. Также и детская но, в детской был необычайно, красиво расписан потолок: на сероватом фоне корзины с цветами и бабочки. Тона были блеклые, очень нежные и рисунок необычайно тонок. Все это была работа крепостных художников также, как и мебель и паркет с красивым узором. В Доброселье не было ничего, нового из обстановки, только дом был чуть подновлен, починена кровля, балкон и т.д. Ас балкона открывался вид на за­пруженную реку Спопоть, на заливные луга и леса в сизой дымке, Круглый остров, так называемый ближний лес, курганы, поросшие ель­ником и далеко за хлебным полем Подлипье. С другой стороны была деревня Лосьево, бревенчатая четырехкомнатная школа, церковь с постройками для причта и учителей и роща, где было столько белок, что они спрыгивали на траву и, точно дразнясь, сновавзлетали на дерево, выглядывая из за ствола блестящими глазками, насторожив ушки.
Сад тянулся вдоль реки до самого Лосьевскрго берега, где на отмели всегда купалась детвора. Над рекой были купальни. К ней вела березовая алея. Березы были огромные, старые. Во время бури некоторые падали, не выдержав своих лет и тяжести. Фруктовые деревья - яблони были только, возле оранжереи и малинника с огородом.
С другой стороны шел запущенный парк с лужайками, группами де­ревьев, с другим прудом. В одном месте деревья обступили полянку по пригорку, точно амфитеатром.
Все было такое необычное, особенно река, старый парк, поросшие кувшинками пруды – что дух захватывало.
Зимой в Харькове я в первый раз каталась на автомобиле. Я и ви­дала-то их до этого мало, а тут тетя Маруся с дядей Костей купили автомобиль и приехали на нем к нам. Нас с Мусей посадили в кабину имы ездили за город. Я очень гордилась тем, что, еду в автомобиле - немногим в те годы выпадала такая честь. Но, по правде сказать, езда на тройке мне гораздо больше нравилась. Или зимой по искристому снегу с папой на саночках. Лошадь мчится так, что дух захватывает, а в за­крытой машине - мало чего почувствуешь. Эта прогулка кончились для меня плохо, вернее не в прогулке было дело. Я, видимо, уже раньше заболела, но так совпало, что домой я вернулась с температурой и со страшной болью в горле. Мама перепугалась. Лиду отправили к Озеровым, а ко мне тут же вызвали доктора. Он сказал, что у меня дифтерит. Переехала к нам Баба-Няня. Она и мама одни были со мной. На следующий день сделали мне укол - ясно, что я ревела и боялась. Брали несколько раз анализ из горла и, наконец, после дезинфекции объявили, что, я не заразная. Лида вернулась домой.
Тетя Маруся и дядя Костя, оставив детей с няней Ганной у Озеровых, поехали заграницу. Все было отлично. Мы очень подружились с Мусей, которая уже выросла - ей было шесть лет.
В тот год праздновали трехсотлетие дома Романовых. Всюду была иллюминация, вензеля из электрических лампочек, "300". Приезжал в Харьков Государь, но я его не видела, хоть и поехали с Граменькой к дворянскому собранию, но опоздали. Он очень скоро уехал.
Незадолго до возвращения Телесницких из-за границы мы все: я, Муся, Лида и Митя заболели свинкой. Противно чесалась шея, мешали повязки с ихтиоловой мазью, но в общем было неплохо, так как заболевание
наше обнаружилось в какой-то праздничный день, когда мы с Лидой гостили у Озеровых и нас уже не отпустили домой и мы все четверо были вместе. Я спала на диване у теток в комнате и те часы, что теперь находятся у Лиды, уютно тикали надо мной...
Свинка прошла, мы вернулись домой, приехали родители Телесницких
-тетя Маруся шикарная и очень хорошенькая в парижском пальто и платье, привезла чудесные платьица и Мусе и нам какие-то подарки, которые, впрочем, совсем не оставили у меня впечатления, кроме французских очень вкусных и нарядных конфет.
А весной вышла замуж тетя Ада. К моему большому горю венчалась она в Петербурге. Граменька и тетя Шура с тетей Катей поехали на свадьбу, а меня не взяли, хоть Граменька как будто колебалась, но мама не отпус­тила. Теткам сшили красивые платья и шляпки к свадьбе и они уехали. Потом привезли нам красивые конфеты - шоколад с орехами, а на нем на нофриоованной белой подушечке собачка - мешочки белые атласные с золотым буквами Адиным и Гениным именами – на ней лежали эти конфеты. И, конечно, массу рассказов о свадьбе - о том какая хорошенькая была Ада под венцом, какой и какойбыл у нее букет из белых роз, какой у нее жених - гвардей­ский офицер Ширинкин, какой у него смешной отец - отставной генерал и как с ним кокетничала Адина мать - тетя Ляля. Словом перемывали кос­точки новой родне. Граменька умела и любила это делать беззлобно и довольно остроумно.
Лето, мы прожили на хуторе. В тот год я, наконец, стала сама читать книжки. До этого мне всегда читали вслух мама и, особенно, Граменька.
Как сейчас помню: - Граменька читала Купера "Зверобоя", а мама позвала ее и сказала, что не надо мне больше читать вслух, а то я никог­да не научусь сама.
Грама пришла и сказала - "мама говорит, что пора тебе самой читать." Чтение прервалось как раз на интересном месте и я с досады закричала:
- Бессовестная мама! Просто дура!
Граменька ахнула, сказала "Бог тебя накажет за такие слова о матери!" Я хотела еще что то крикнуть и вдруг загремел гром. Я ужаснулась, выглянула в окно. Туч не было. Я до того перепугалась - думала это Бог меня уже наказывает, сейчас убьет. Со страху я взяла книгу и стала читать... Сначала было трудно, не все понятно и читала я медленно, но, помня о громе, уже не бросала чтение, а потом больше полюбила сама читать, чем слушать. Только по-французски мне читала вслух Мадемуазель. Первые прочитанные ею книги я почти не поняла, например Fransoislebossuя и по сей день не знаю почти - о чем она читала, так только отдельные слова я улавливала, а она hippopotamiне переводила. Но так как лучше было слушать ее чтение, чем самой читать, особенно такие трудные слова, как hippopotame.Почему то этот гипопотам мне вовсе не давался и я его; без горьких
слез не могла произнести. Вторую книгу Lebonnettitdiable
я лучше поняла, правда, там были картинки. Потом Lesmebheuresdesofhie.Уже кое что прояснилось: Lesbonsenfants
еще лучше, а уж Lesracanogпонялаи даже стало интересно. Я уже могла спросить - частью словами, частью жестами объяснения непонят­ных слов. А зимой уже совсем хорошо понимала рассказы из журнала Lejornaldelajeunesse,где было много рассказов о кораблекрушениях и о принцесах и феях.
Весной 1913 года я держала экзамен в первый класс. Перед экзаме­ном мы с мамой пошли в Николаевскую церковь. Там была очень почитае­мая икона Николая Чудотворца, у которой молились все ученики и учени­цы перед экзаменами. Наконец пришли в гимназию. Клавдия Алексеевна нарядная и взволнованная встретила нас наверху перед залом, где шли экзамены. Там уже сидели матери с детьми.
Одна бойкая девочка Изюнька (полное ее имя было Ирина) мне очень понравилась. У меня сильно билось сердце и я вспоминала, как тетя Катя говорила, что когда идешь на экзамен, завидуешь каждой пробега­ющей собаке, каждой вороне на дереве. Но Изюнька меня успокоила, ска­зала, что все это ерунда. Она уже держала экзамен во второй пригото­вительный и предложила мне лучше побегать по лестнице.
Скоро нас вызвали в зал. Директриса старая и сухая в форменном синем платье, с лорнетом - показалась мне страшноватой. За столом под портретом государя во весь рост - сидели какие-то старые мужчи­ны в мундирах. Нам с Изюнькой дали легкие задачи по арифметике и мы их раньше положенного срока решили. Потом спросили устно и сказали, что арифметику письменно и устно мы сдали на 5. На следующий день был русский. У меня был плохой почерк, но я написала без ошибок, хорошо прочитала и рассказала стихотворение. И опять мы обе получили по пятерке и даже пожалели, что экзамены так быстро кончились. Меня приняли в первый класс.
Граменька привезла коробку с пирожными и все повторяла
- До чего я достукалась! Моя внучка - уже гимназистка! Как было хорошо и ра­достно в этот день! Был месяц май. Цвели сады, на улицах продавали сирень и ландыши. Сколько было солнца и счастья!
Мы уехали в Бессоновку с Граменькой и тетками, а мама с папой и Баба-Няня остались в Харькове. Когда мы уезжали, мама сказала,- что, вероятно, у нее скоро родится ребенок. Я ей не поверила, так как считала, что заранее она об этом не может знать.
В Бессоновке тоже было очень хорошо в ту весну. Было столько цветов, особенно ландышей в саду. Приехал папа и отправился на Хутор. Прошло дня два и вот 9 мая, на папины именины мы получили телеграмму: у мамы родилась девочка! Приехал папа с хутора и я первая еще на крыльце поздравила его с именинами и с рождением дочки. Но папа совсем не обрадовался - он очень ждал сына. "Третья дочка - сказал он - что же в этом хорошего!
Потом мы все поехали в Харьков на крестины. Тетя Шура нарвала целый сноп незабудок и ландышей. Завернула цветы в мокрую тряпку вместе с сырым мхом и хорошо довезла их. Не помню почему я всю дорогу ревела, может даже от того, что взяла с собой очень большую и неудоб­ную куклу Вавочку, с которой я не играла, но таскала за собой, даже в Бедрицы ее возила.
Девочку решили назвать Александрой, так как тети Шурин день рождения был 10 мая и именины где то тут же. Папа очень долго назы­вал ее Саша. Девочка мне понравилась больше, чем Лида при рождении. У нее были темные глазки, и темные волосики до самых бровок. Мама позволила взять ее на руки и я понянчила немножко. Мы пробыли в Харькове с месяц, затем все с Шурой, папой и мамой уехали на Хутор. Лето прошло, как и прошлогоднее.
Зимой мы опять жили у Кирьяновых, а летом, после экзамена, ко­торый я опять же держала, поехали в Доброселье. Шура уже ходила. У нее была очень молодая и веселая няня Нина. С Ниной я дружила, как с подругой, хоть она меня и дразнила, смеясь над моими большими ушами. Доброселье не поразило меня, как в первый раз. Оно уже стало родным и знакомым. Мы много, гуляли с Ниной. Она не брала Шуру на руки, а тащила за собой. Шура, спотыкаясь, плелась безропотно. Больше меша­ла Лида со своим желанием ни в чем не отстать от меня и склонностью к капризам. У нас была коза, которую мы сами доили, она вечно вер­телась возле наших качелей и в конце концов их разбила. Продолжалась и моя дружба с Ольгами и с новой подружкой Нюшей. Бы­вало заберемся на поленницу возле школы и рассказываем друг другу всякие небылицы: я украинские - про Петруся, который попал в подзе­мелье с золотым кладом, про злую мачеху, обернувшуюся черной кошкой, а Нюша рассказывала про леших, про домовых. Нюша была старше и она еще много рассказывала про девушек, которых против воли выдавали замуж и вообще про женихов.
Больше всего мы проводили время с няней Ниной на прогулках по огромному саду, по берегу реки и в лесу. Мне подарили лапти, в кото­рых очень удобно было ходить по лесу - босиком там было колко. Мы собирали костянику, землянику на курганах, поросших березками и ельником. Лида в это время заболела дифтеритом и мама с ней жила в детской внизу, а мы с Шурой, Ниной и мадмуазель Мари - наверху. Маму мы совсем не видали в это время. Мадмуазель была печальна т. к. заглохла ее переписка с женихом, который служил в Алжире и был дру­гом ее умершего брата.
Как-то мы с Ниной, гуляя возле мельницы и стали переходить через протоку реки по наклонной старой иве и Нина с Шурой свалилась в реку с большим шумом и плеском. Потом мы пробирались потихоньку домой - Нина вся мокрая.
Как-то я ездила с папой и его товарищем учителем Михаилом Андре­евичем на лодке на охоту на уток. Лодка села на мель в камышах и папа с Михаилом Андреевичем стаскивали ее с мели. Потом плыли по реке и они очень хорошо пели "Среди долины ровныя" и другие русские народ­ные песни. Река была спокойная, берега лесистые, березки сбегали к самой воде и песня неслась далеко- далеко. Потом мы приехали к бере­гу, где были видны остатки укреплений - рвы, валы, все тоже поросшее лесом. Это место называлось «Кудеярово городище» 0 нем ходила легенда, что здесь жил разбойник Кудеяр и зарыл тут свою казну. Но, конечно, никто ее не нашел, хоть и были кладоискатели.
В конце лета стали объезжать молодых лошадей. Лошади были моей страстью и любовью и, я вечно вертелась возле конюшни. Помню как Иван Дмитриевич – кучер - и его сын Паша запрягали лошадь, держа ее под уздцы Потом Паша садился на дрожки, лошадь пускали и она неслась сломя голову, а потом, через некоторое время Паша въезжал во двор на усталой уже объезженной лошади, всей в мыле.
Как то мы с Ниной и Шурой ездили на ярмарку в Любунь. Там было чудесно - качели, карусели, народ в ярких нарядных рубахах и сарафа­нах. Мы купили сахарных куколок, сахарные часы и розовых с золотом пряников. Мадмуазель тоже ездила с нами, но ей ярмарка не особенно понравилась,
Были еще у меня дружки Саша и Павлик. Однажды мы с ними очень весело играли в Порт-Артур. Домой я вернулась с таким синяком под гла­зом , что папа страшно рассердился, но когда я ему объяснила, что я была японец и мальчики не виноваты, что меня побили - ведь они были русские - папа рассмеялся, хоть и повторял, что барышне ходить с фонарями под глазом - совсем нехорошо.
Еще большими нашими друзьями были папины собаки. Будишка - сетер-гордон ласковая и веселая. Шура чистила ей зубы, садилась на нее, а Будишка только вздыхала. Были еще гончие: Звонило, Флейта, Фагот и Займа. Те жили не в доме, а во дворе и папа варил им похлеб­ку из овсянки и костей, а мы кормили, их. Потом Займа ощенилась на сеновале. Чудесные были щенки - белые с черными, ушами.
Лида выздоровела и играла с нами. У нее была своя подруга, ее ровестница. Как то мы с ними заплутались на чердаке и никак не могли, выбраться, еле-еле нашли двери. Лида и Галя уже плакали и думали, что умрут тут с голоду.
Так прошло лето... В это время мама и папа с волнением читали газеты: в Европе назревала война. И вот грянул гром - 14 августа была объявлена война. Папы не было дома. Он приехал через сутки. В деревне стоял плач и стон - шла мобилизация. Отец тоже должен был уехать - он был, как офицер мобилизован в первую очередь.
Так кончилась моя мирная жизнь. Началась новая - всегда со стра­хом за отца, с ожиданием писем с фронта. С тоской сжимавшей сердце.

Екатерина Наколаевна Щировская ( до замужества Рагозина).